Библиотека

Х.М. Турьинская[*]

Штрихи к портрету музейного радетеля. По материалам журналов
«Живая старина» (1890-1916) и «Старые годы» (1907-1916).

Конец 19 - начало 20 века – интереснейшая эпоха в истории российской науки и культуры, это время, когда закладывались основы отечественного музееведения. Музейная деятельность, музейные темы была популярна в разных слоях общества. И вот причины, по которым в статье, предлагаемой вниманию читателя, говорится о музейных «радетелях». Радетель – человек, который покровительствует, благодетельствует, проявляет усердие к какому-либо делу. В музейном деле это не только собственно музейные работники, но и те, кто помогает в музейной работе, не только делом, но и словом, те, кто так или иначе участвует в рождении и жизни музеев. Это широкий круг людей разных сословий российского общества – от царствующих особ до простолюдинов, - как демонстрирует нам эпоха «музейного ренессанса» в России.
Мало сказать, что какой-то человек или группа людей создали музей. Многие музеи, такие как Российский этнографический (основанный в Петербурге в 1902 году как Этнографический отдел Русского музея – ЭОРМ - императора Александра III, с 1934 года назывался Государственным музеем этнографии, с 1948 по 1992 – ГМЭ народов СССР), без преувеличения, создавались всем народом. С этой идеей, высказанной в 1998 году директором РЭМ И. В. Дубовым, нельзя не согласиться, она подтверждается фактическим материалом. Музеи создаются людьми и для людей, и в круг музейных радетелей входят создатели, работники музеев, попечители, собиратели и жертвователи музейных коллекций, те, кто передает музеям свои ценные предметы, а также все остальные люди, которые понимают проблемы музеев и особенно те, кто на страницах печати со знанием дела их освещает.
Российская периодика конца 19 – начала 20 века является прекрасным источником, иллюстрирующим вклад отдельных людей в общее музейное дело, личностный фактор в истории науки и культуры. Рассматриваемые журналы освещали события в научной и культурной жизни страны, их материалы имели широкий общественный резонанс: «Живая старина» (1890-1916) работала в области изучения этнических культур, фольклора, языков народов России и сопредельных государств, «Старые годы» (1907-1916) выходили «для любителей искусства и старины». Оба эти издания буквально пропитаны музейной тематикой. Это говорит о том, что музеи действительно играли все большую роль в обществе, и солидные, авторитетные в своей области издания просто не могли пройти мимо музейных дел. Более того, материалы таких журналов анализировали состояние музейного дела в стране, указывали на его успехи и недостатки. «Живая старина» (далее ЖС) и «Старые годы» (далее СГ) и подобные им издания служили связующим звеном между музейными учреждениями, являлись средством распространения информации и общения всех заинтересованных в музейных делах людей, влияли на общественное мнение и часто помогали решать наболевшие музейные проблемы.
Для такого живого контакта и живой поддержки у ЖС и СГ было главное – редакторы, сотрудники, корреспонденты на местах – авторы статей, компетентные в музейных вопросах и неравнодушные к судьбе музейного дела в России. В своих подчас весьма острых материалах они обличали тех, кто не способствует или прямо вредит музейному делу, и отдавали должное заслугам тех, кто помогает развитию музеев. На страницах ЖС и СГ печатались и сами музейные работники, и деятели науки и культуры, непосредственно сталкивавшиеся в своей работе с музеями и хорошо знакомые с музейной проблематикой.
И хотя «Живая старина» была печатным органом Отделения этнографии Русского географического общества, а «Старые годы» - историко-искусствоведческим ежемесячником, выходившим при Кружке любителей русских изящных изданий, то есть, казалось бы, это были разные по тематике журналы, в действительности, многое их сближало. В частности, охват и взаимопроникновение исследуемых проблем, взятых в широком историко-культурном контексте, и неослабевающий интерес к ходу музейных дел в России. В ЖС упор делался на освещении вопросов этнографической музейной деятельности, а в СГ больше рассказывалось о жизни художественных музеев России, но всякий раз и в теоретических, обобщающих статьях, и в кратких хроникальных сообщениях получали отражение проблемы, характерные для всех российских музеев, для музеев различного профиля.
Кого же представлял из себя музейный радетель в нашем Отечестве в предреволюционную эпоху? Каким рисует его портрет российская периодика? Посмотрим на нескольких примерах, как проявляют себя в музейных делах разноплановые личности.
Ярким представителем российской науки и культуры являлся Владимир Иванович Ламанский (1833-1914) – историк, филолог, общественный деятель, профессор Петербургского университета. В течение многих лет на рубеже веков он председательствовал в Отделении этнографии РГО, а в 1890-1910 был редактором ЖС. В.И. Ламанский был выразителем славянофильских настроений в обществе, но при этом оставался человеком широких взглядов: это подтверждают материалы редактируемого им журнала. В.И. Ламанский отстаивал необходимость полного этнографического изучения всех – а не только славянских – народов России. Не будучи работником музея, он, при этом, прекрасно разбирался в проблемах музейного дела, в том числе, этнографического (его привлекали к разработке программы создаваемого ЭОРМ), а ЖС под его руководством постоянно следила за жизнью музеев в разных уголках Российской Империи и служила целям координации и помощи в их работе и в обмене информацией.
В.И. Ламанского заботила судьба и крупных центральных, и местных музеев в России: его радовал то факт, что в некоторых губернских городах «устроились уже и музеи, наконец, начинают, слава Богу, заводиться музеи и собираться коллекции и в кое-каких уездных городах». Уже в 1890 году на страницах ЖС он говорил о необходимости распределения труда между столичными и местными научными силами, а на местах – между губернскими и уездными музеями. Нежелательно было, по его мнению, сосредоточение в губернском городе всех замечательных находок, делаемых в уездах; лучше для науки и внутренней жизни нашей провинции, если бы из столицы и губернских городов шло не давление, а поощрение создания музеев и коллекций в уездных городах. Музеи здесь не так невозможны, как может казаться со столичной точки зрения. «У нас труден только почин и первоначальное обзаведение, - подбадривал местных музейных радетелей В.И. Ламанский, - а затем успех их несомненен: открытые народу в базарные и ярмарочные дни, эти музеи приобрели бы скоро в населении большую популярность и стали бы обогащаться приношениями из разных краев уезда». Уездный город ближе и родней, чем губернский, свой уезд все живо знают и любят. «И придет время, когда сельское население уезда полюбит эти музеи, как любят собор или монастырь своего города». По мнению редактора ЖС, в этом направлении нужна активность со стороны местной интеллигенции, земства, священников, учащейся молодежи, приезжающей на каникулы, а от столичных научных сил должен раздаться голос поощрения и одобрения мысли о создании и развитии уездных музеев. Такие «малые музеи» В.И. Ламанский видел на западнославянских землях (ЖС, 1890-91, вып. 1, с. XXXI-XXXII). Нужно сказать, что надежды этого крупного ученого и деятеля культуры начнут сбываться после революции октября 1917 года: именно тогда произойдут коренные изменения в сфере управления музейным делом, будет развиваться краеведческое движение и произойдет резкий рост числа музеев в разных уголках страны.
А пока, на рубеже 19-20 веков, развитие музейного дела в России сталкивалось с еще большим, чем после Октябрьской революции, количеством проблем. В 1890-91 годах D/B/ Ламанским была инициирована дискуссия на страницах ЖС по поводу трудностей в устройстве музеев в провинции; редактор просил присылать «откровенные сообщения» о том, какие препятствия существуют в деле устройства уездных музеев. В ответе, присланном в ЖС, из города Кадникова Вологодской губернии А. Иваницкий, местный земский служащий, научный и музейный деятель и член-сотрудник РГО, сообщает, что все средства для устройства музеев есть, но нет свободных людей, желавших бы заняться исключительно этим. «Я бы сейчас, - пишет А. Иваницкий, - поехал в Тотьму устраивать музей: дадут и помещение, и предметы для музея, дадут мне и средства прожить, пока я все устрою. Но чтобы ехать в Тотьму, я должен отказаться от места в Кадникове, а что потом?» (ЖС, 1890-91, вып. 3, с. 195)
По поводу Тобольского и других сибирских музеев К. Б. Газенвинкель, член-соревнователь Тобольского музея, пишет в ЖС, что средства опять же есть, но мало специалистов, способных научно оценить и классифицировать музейные предметы, поэтому богатые коллекции сибирских музеев составляют пока необработанный «сырой материал». В сообщении же из Подольской губернии говорится, что люди есть, но главным препятствием служит недостаток средств и отсутствие поддержки со стороны столичных и губернских научных сил и общественности. Редактор замечает на эти ответы с мест следующее: «Но зачем не начать дела с малого, с одного шкапа, с одной витрины,.. с медленного, но постепенного составления хотя бы самых малых коллекций этнографической, археологической…». Все дело тут не в средствах, а в охоте, решимости, постоянстве. И никакой «формализм» столичных ученых обществ, на который жаловались из Подольской губернии (причем в редакции ЖС не поняли, в чем он заключается) устройству этих музеев помешать не может (ЖС, 1890-91, вып. 3, с. 195-198).
То, что дело устройства музеев в уездных городах вполне исполнимо, по мнению редактора ЖС, подтверждал пример Минусинского публичного местного музея, созданного и руководимого Н.М. Мартьяновым (1844-1904), всеми уважаемым сибирским краеведом, ученым, энтузиастом музейного дела. Журнал дает материал по его истории с момента основания в 1877 году, составе коллекций и отделов, бюджету. Среди радетелей Минусинского музея были и сам Мартьянов, и те, кого он заинтересовал деятельностью на благо музея: местное население, от золотопромышленников до крестьян, политические ссыльные (включая Д.А.Клеменца, Ф.Я Кона и других известных ученых и музейных деятелей), «просвещенные собиратели» и жертвователи коллекций, частные лица, представители местной думы и Енисейский губернатор, помогавшие музею деньгами. Какую энергию и любовь к делу нужно было приложить всем этим людям, чтобы в небольшом городе с населением 10 тысяч человек, вдали от крупнейших научных и музейных центров создать столь жизнеспособное, мощное научно-просветительское учреждение, известное в России и далеко за ее пределами, как Минусинский музей!
И еще к вопросу о том, как личность редактора определяла направленность журнала в интересующей нас музейной области. Практически ни один материал в «Старых годах» не проходил без ведома его издателя и редактора Петра Петровича Вейнера (1879-1931). Его имя долгое время было незаслуженно вычеркнуто из истории музейной жизни России. А между тем, он являлся крупным коллекционером, библиофилом, специалистом в области искусства и музейного дела, одним из создателей Музея Старого Петербурга, активным защитником памятников отечественной старины. Сын потомственного дворянина, П.П. Вейнер окончил Александровский (бывший Царскосельский) лицей, служил делопроизводителем в канцелярии Государственного Совета, к 1913 году имел чин статского советника, был довольно состоятельным человеком. В 1912 году был избран действительным членом Академии Художеств. П.П. Вейнер содействовал организации ряда выставок, был соучредителем и членом Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины. Тем, от кого зависела нормальная работа музеев и охрана памятников старины в России, приходилось прислушиваться к мнению П.П. Вейнера и его единомышленников (это известные деятели науки и искусства, сотрудники музеев и знатоки музейного дела: барон Н.Н. Врангель, В.А. Верещагин, С.Н. Тройницкий, А.А. Трубников, С.К. Маковский, А.Н. Бенуа (все они – члены редакционного комитета), а также Н.К. Рерих, Э.К. фон Липгарт, Е.Ф. Корш, барон А.Е. Фелькерзам, И.Э. Грабарь, В.Я. Курбатов, Г.К и В.К. Лукомские, Н.И. Романов, А.А Ростиславов и другие), публиковавшихся в СГ. Члены редакции отмечали, что цель заметок в журнале – «указать на общие причины, от которых страдают все русские музеи» (СГ, 1907, ноябрь).
К примеру, никого не могла оставить равнодушным резкая статья Сергея Маковского - искусствоведа, художественного критика, устроителя ряда выставок, сына художника К.Е. Маковского – «Склады разрушений – кладбища искусств» (1907). Музеи в России, по его мнению, служат «единственным убежищем искусства от насильственной смерти», ибо в стране продолжается разрушение памятников старины. «Кладовые и чердаки в наших дворцах и общественных учреждениях» являются «кладбищами художественных произведений». С.К. Маковский обрушивается с критикой и на музеи, которые, по его мнению, не интересуются судьбой предметов старины и искусства, долженствующие находиться в их ведении. Автор считает, что в русских музеях годами «неизменно всё, как было», а было «плохо, неряшливо, бездеятельно». И далее: «Поистине гробовая тишина в наших музеях. Все плесенью поросло…Годами целые отделы остаются без пополнений. Годами не обновляется воздух в скучно-торжественных залах». С.К. Маковский приводит в пример Эрмитаж, в котором “ежегодная сумма, ассигнованная на приобретения всех отделов, равняется совсем смешной» цифре – 5000 рублей. «И никто даже не пробует добиваться другого положения. Понятно! Чем меньше перемен, чем меньше шума, жизни, тем лучше». «Начальство» музея, по мнению автора статьи, «довольно собою и так. Оно готово даже отказаться от посетителей Эрмитажа. Зачем допускать нарушение святыни? Тишину кладбища не должны тревожить непосвященные...» Кстати, для посещения Эрмитажа требовалось предъявлять паспорт (СГ, 1907, июль-сентябрь, с. 468-470).
Другие члены редакции СГ были согласны с мнением С.Маковского о необходимости реформ в управлении российских художественных хранилищ; но Эрмитаж, по их мнению, «занимает в этом отношении исключительное место, составляя личную собственность Государя Императора, открытую для посетителей лишь по Высочайшей Его Воле…Всякая частная собственность как таковая даже в тех случаях, когда ею затрагиваются общественные интересы, не может, по мнению редакции, подавать повода к каким-либо обвинениям и нареканиям» (СГ, 1907, октябрь, с. 526). Но тем не менее, признавая некоторые произошедшие, благодаря начавшейся уже усиленной деятельности его наличного состава, изменения к лучшему в Эрмитаже - редакция журнала высказывает пожелание неотложных мер и дальнейших реформ. Это – замена воздушного отопления водяным для предохранения от порчи произведений искусства; проведение реставрации только специалистами; увеличение ассигнований на приобретения (чтобы директору Эрмитажа не приходилось прибегать к Высочайшему докладу каждый раз, когда предоставляется случай обогатить музей приобретением, превосходящим его средства); расширение помещений Эрмитажа за счёт запасных зал Зимнего дворца; увеличение штата служителей, сторожей, чтобы оградить музей от вандализмов и краж; отмена стеснительных правил закрытия музея в летние месяцы и многие праздничные дни, ибо именно в это время был наиболее велик наплыв посетителей. Под этими пожеланиями подписались: П.П. Вейнер, А.Н. Бенуа, В.А. Верещагин, Н.Н. Врангель, С.К. Маковский (СГ, 1910, январь, с. 38-41). Да под этими требованиями подписались бы и публика, посещающая Эрмитаж, и все, кто неравнодушен был к судьбе российской сокровищницы.
Проведение этих мер "друзья музеев" связывали с приходом в Эрмитаж молодого и энергичного нового директора графа Д.И. Толстого на место скончавшегося И.А. Всеволожского. И действительно, не без влияния авторитетного мнения “Старых годов” и с согласия Министерства Двора в Эрмитаже начались реформы. Жесткая критика, исходившая от любителей старины, получила общественный резонанс и «расшевелила» руководство музея: уже в 1909 году он был весь «объят лихорадкой инвентаризации; во всех отделениях… видны новые лица, дополняющие обычный состав, и общая усиленная работа…» (СГ, 1909, октябрь, с. 594), в картинной галерее были проведены пересмотр и перевеска картин, и часть их удалена в запасники. В 1911-12 годах заменена система отопления, стены и потолки очищены от грязи и пыли, накопившихся за десятки лет; в залах прибавилось света, что было важно в условиях северной столицы. Активизировалась издательская деятельность музея.
Уже эти примеры освещения в периодике и решения проблем музеев показывают, как много могут даже при помощи журнальных статей и заметок сделать музейные деятели на пользу науке и публике. А некоторые власть предержащие смогли ощутить на себе внимательный взгляд недремлющего музейного радетеля. На страницах ЖС и СГ вырисовываются противоречивый собирательный образ российского монарха с точки зрения проводившейся им музейной политики. С одной стороны царствующие особы, члены царских семей в России – неутомимые, одаренные вкусом собиратели ценных коллекций; многие из них стояли у истоков создания музеев, оставили свой след в истории культуры как музейные попечители и жертвователи. Какой поток их даров тек в фонды Эрмитажа, Русского музея императора Александра III, Музея антропологии и этнографии АН, Этнографического отдела Русского музея и других! Как в довольно короткий срок, и не в последнюю очередь благодаря щедрому финансированию из казны (50 тыс. руб. в год), ЭОРМ стал обширным музеем европейского уровня, обладавшим ценнейшими коллекциями, привезенными со всех концов Империи!
Но были примеры обратного свойства: монарх мог по своему личному усмотрению произвольно решать судьбу таких предметов, которые не были просто составляющими его собственность, но являлись подлинными и бесценными памятниками российской истории и культуры. Николай Врангель (1880-1915), постоянный автор СГ, сотрудник Эрмитажа, историк искусства, блестящий знаток художественных собраний России, младший брат знаменитого генерала П.Н. Врангеля, в статье “Искусство и Государь Николай Павлович” (СГ, июль-сентябрь 1913 года) рассказывает о том, как император распоряжался художественными богатствами, накопленными его предшественниками. Все, что напоминало Николаю I неприятные эпизоды из жизни его и его предков, он изгонял. Всё, что было сделано при Екатерине, осуждалось: из Эрмитажа были “изгнаны” многие картины, купленные ею; часть их подарена различным лицам и учреждениям, часть продана за гроши с аукционов (1854 год); было переплавлено свыше 90 пудов предметов из серебра времён Екатерины, включая ценные сервизы. Идя по Эрмитажу, Николай увидел мраморную статую Вольтера работы Гудона и велел «истребить обезьяну». А.П. Шувалов тайком приказал перенести статую в подвалы Таврического дворца, а при Александре II она снова возвращена в музей. Вообще, ряд других «сосланных» в свое время императором произведений искусства также нашли убежище в музеях, но многое успело осесть в частных собраниях в России или ушло за границу. При этом Николай лично участвовал в разборе эрмитажных сокровищ, лазил в подвалы, рассматривал картины, определял, и иногда верно, авторство и сам их развешивал. Всё же личные заблуждения и ошибки императора оправдывались его стремлением создать из Эрмитажа общедоступный музей, для чего Николай попытался систематизировать находящиеся в нём сокровища, построил для него обширное новое здание, приобретал новые коллекции.
Были и другие противоречивые примеры царского меценатства. С одной стороны, под влиянием общественного мнения, в том числе и публикаций в СГ, для Эрмитажа на средства Кабинета Его Величества у семьи Бенуа была куплена «Мадонна Бенуа» кисти Леонардо да Винчи, и таким образом было спасено от утечки за границу «перворазрядное художественное сокровище». Да и то, патриотично настроенные владельцы сами пошли навстречу ради сохранения картины в пределах России - продали картину ниже рыночной цены (за 150 тыс. руб.), тогда как английский антиквар предлагал за нее 500 тыс. франков.
В то же время огромные деньги по воле государя могли быть потрачены из казны на приобретения довольно спорные. Большой резонанс вызвала покупка царем собрания псковского купца Ф.М.Плюшкина (1837-1911). Сотрудники и ЖС, и СГ отреагировали на это событие как истинные музейные профессионалы, хорошо знакомые с содержимым «Плюшкинского музея». Специалисты отмечали его хаотичность в сочетании с поражающим воображение количеством предметов в нем (около 1 миллиона!).
Крупнейший этнограф, музейный деятель, с 1910 года возглавлявший ЭОРМ, Николай Михайлович Могилянский (1871-1933) писал в ЖС в 1911 году, что «музеем - в настоящем смысле этого слова – собрания Ф.М.Плюшкина названы быть не могут. Прежде всего там отсутствует какая бы то ни было система в расположении материала, хотя бы по самому случайному и элементарному признаку или принципу. И кроме того – нет абсолютно никакого инвентаря или даже простой записной книжки с указанием на то, что тот или иной предмет из себя представляет или откуда он происходит. Все это хранилось лишь в памяти покойного Ф.М.Плюшкина». А были в его коллекциях нумизматика, христианские древности, миниатюры, картины, гравюры, стекло и фарфор, рукописи, автографы, грамоты, масонские предметы, книги, этнографические предметы (ткани, вышивки, головные уборы, одежда, украшения и др.), а также «трудноопределимое количество разнообразнейших вещей, не входящих ни в одну из перечисленных рубрик, как напр.: буддийские статуэтки, японские вазы, нефритовые изделия, персидское седло, …часы, табакерки, перстни, кольца, брошки и т. д.». Некоторые обвиняли псковского коллекционера во «всеядности».
Н.М. Могилянский далее замечает, что Ф.М. Плюшкин определенно говорил «о своем желании, чтобы коллекции его не были проданы за границу, а также о своем полном несогласии продать свои коллекции по частям» (ЖС, 1911, вып. 2, с. 295-296). Авторитетная комиссия из специалистов, направленная для финансовой и художественной оценки плюшкинского собрания (в нее входили, кстати, Н.М. Могилянский, Н.Н. Врангель, С.Н. Тройницкий, С.Ф. Ольденбург), заключила, что целиком его покупать нельзя, так как лучшие экспонаты, достойные попасть в собрания музеев, составляют лишь меньшую его часть. Н.Врангель с гневом писал в СГ в ноябре 1913 года, что в то время, как из России вывозятся ценнейшие, со вкусом и знанием дела подобранные коллекции, потому что «не нашлось денег» на их покупку внутри страны, «конечно у нас оказались потребные суммы для покупки за сто тысяч рублей чучел уток и кур, вырезок из «Нивы» и Кузнецовских трактирных фаянсов из собрания Плюшкина» (СГ, 1913, ноябрь, с. 46-47).
Здесь мы подошли к важному и порой неразрешимому противоречию в истории музейной практики – необходимости уважать и соблюдать волю покойного коллекционера в решении судьбы его коллекции и в то же время блюсти интересы музейной науки, ограждать собрания музеев от несоответствующих их профилю предметов. И уж тем более при этом казна не обязана «оплачивать его (собирателя) ошибки и слепо подчиняться материальным требованиям его наследников». В случае с «Плюшкинским музеем» все понимающие музейные радетели высказались за «тщательное процеживание» (по выражению П.П.Вейнера) его коллекций перед покупкой. Но самым оптимальным представлялось предложение сотрудников СГ оставить их в Пскове, не разрознивая, ибо это «характерно провинциальное собрание, где наряду с очень ценными предметами немало хлама,.. тем более что оно носит местный колорит» (СГ, 1913, октябрь, с. 50). Но вышло иначе: «Плюшкинский музей» (по словам П.П. Вейнера, не без влияния газетных статей «лиц, имеющих художественные понятия самого популярного свойства») был признан «национальным достоянием», а владельцы его «чуть ли не благодетелями России», куплен и в последствии перестал существовать как цельный организм, будучи распыленным по различным учреждениям. В итоге воля собирателя нарушена, большая сумма денег потрачена, а польза для отечественного музейного дела представляется спорной.
Здесь уместно добавить несколько штрихов к портрету русских коллекционеров как истинных музейных радетелей. Не всё ценное уходило из России за границу. Много было в нашей стране - и в столицах, и в провинции – любителей старины, народного искусства, которые собирали коллекции и делали их доступными для обозрения публики и специалистов, а большая часть и передавала или недорого продавала собранное годами в музеи. И здесь опять проявляются личностные качества русских коллекционеров, а также то как их оценивают музейные специалисты, и шире, каковы взгляды и тех и других на задачи частного собирательства. Например, в статье сотрудника Эрмитажа Д.А. Шмидта “Дар В.П. Зурова в Эрмитаж” (СГ, март 1916) автор делает упор на то обстоятельство, что даритель из своего собрания (западноевропейская, в частности, нидерландская, живопись) завещал музею те произведения, которые по выбору самого музея могли бы послужить пополнением его коллекций. Этим, по убеждению Д.А.Шмидта, выказывается «неоценимая скромность истинного собирателя, который не искал только увековечения своего имени, а верно понимал задачи частного собирательства – идти на помощь общественным собраниям». Собирая, В.П. Зуров, как и большинство коллекционеров своего времени, не следовал определённой «научно-систематической точке зрения», а «коллекционировал как любитель, руководимый лишь собственным вкусом» (СГ, 1916, март, с. 24).
В этом отношении собирательская работа В.П. Зурова отличалась от собирательской работы П.П. Семёнова-Тян-Шанского, видного ученого, государственного и общественного деятеля и владельца коллекции западноевропейской живописи, и тоже с преобладанием живописи Нидерландов. Эта коллекция из 720 картин поражала современников – искусствоведов и музейщиков – своей систематичностью, и в 1910 году она была на выгодных условиях куплена для Эрмитажа (за 250 тыс. руб. при ее рыночной стоимости в 500 тыс.) (СГ, 1910, июль-сентябрь, с. 203-204). О коллекции П.П. Семенова-Тян-Шанского говорили, что она не чета большинству русских собраний, ибо это не случайный подбор красивых вещей, не богатая обстановка барского дома, а плод долголетнего труда маститого ученого. Здесь мы видим две личности, два разных подхода к собирательству, две коллекции, но обе прекрасно дополнили фонды музея, и в конечном счете, благодаря таким поступлениям в Петербурге сложилось одно из лучших в мире собрание нидерландской живописи.
Российская периодика рассказывает и о других талантливых и увлеченных собирателях. Среди них – княгиня М.К. Тенишева (1864 или 1867 - 1928), художница, меценатка, жена князя В.Н.Тенишева, внесшего крупный вклад в отечественную этнографию. На основе собранных ею коллекций по этнографии и древнерусскому искусству она открыла в 1905 году в Смоленске историко-этнографический музей «Русская старина», который стал пользоваться заслуженной известностью в России. СГ в 1907 году сообщают, что первоклассного уровня собрания музея Тенишевой выставлялись в Париже в Музее декоративных искусств. Тогда же хроника ЖС сообщала, что выставка эта имеет у публики большой успех. А газета «Фигаро» писала: «С изумлением останавливаешься перед этими кружевами, материями, эмалями, серебряными изделиями такой тщательности, богатства и чистоты отделки, такой тонкости в каждой мелочи композиции, которую мы и не подозревали в столь мало культурном народе» (!) (ЖС, 1907, вып. 2, с. 23-24). Между тем, как сообщали в 1911 году СГ, сам Смоленск не только не чествовал свою соотечественницу, одну из крупных русских собирательниц, в коллекции которой нет ни «намека на музейный хлам», а чинил ей неприятности и окружал ее дрязгами и сплетнями.
Музейные специалисты уже в ту эпоху понимали, что помимо привлечения в музеи частных собраний, нужно не меньше, если не больше, заботиться о целенаправленном пополнении фондов. Это особенно актуально было для этнографических музеев, которые в вещевых коллекциях и в документальных материалах фиксировали быстрые изменения, происходившие в сфере материальной и духовной культуры народов. В частности, ЭОРМ уже с первых дней своего существования комплектовался за счет экспедиционных сборов, проводимых как сотрудниками музея, так и людьми нанятыми и обученными для такой работы, и корреспондентами – этнографами-любителями - на местах. Среди собирателей – музейные деятели, ученые разных специальностей, студенты, художники, земские служащие, учителя, духовенство, крестьяне и многие другие. В хроникальных отчетах РГО по отделению этнографии, в рассказах о научных поездках и в тематических статьях на страницах ЖС получала отражение музейно-собирательская работа Д.А. Клеменца, Н.М. Могилянского, К.А Иностранцева, Е.А. Ляцкого, К.Ф. Волкова, А.А.Миллера, Д.Э.Ухтомского, А.А. Макаренко, Д.О. Святского, Н.Е. Ончукова, Э.К. Пекарского, Ф.Я Кона, Н.Н. Виноградова, И.К. Зеленова, А.К. Сержпутовского, С.И. Руденко, О.П.Семеновой-Тян-Шанской, И.Я. Билибина и многих других. Все возможности сбора коллекций в ходе специальных поездок и при помощи корреспондентов использовал и МАЭ.
Практическая деятельность музеев уже до революции строилась на основе теоретических разработок отечественных деятелей науки и культуры. Это были опытные музейные специалисты, использовавшие в своей работе опыт российских музеев и знакомые с постановкой музейного дела за границей. Направление деятельности конкретного музея, его соответствие запросам времени зависело от личности руководителя. Сколько в истории российских музеев примеров того, как искренняя преданность делу со стороны директора, заведующего, других представителей руководства приводила к серьезному улучшению работы музея, поднимала его на новый уровень! Такова была деятельность, в частности, Д.А. Клеменца, Н.М. Могилянского (ЭОРМ), В.В. Радлова, Л.Я. Штернберга (МАЭ), П.И. Нерадовского (Русский музей), Н.Ф. Беляшевского (Городской музей Киева), Н.М. Мартьянова. Таким представляют материалы ЖС и вклад видного фольклориста, этнографа, археолога В.Ф. Миллера (1848-1913), в 1884-1897 годах хранителя Дашковского этнографического музея, входившего в Московский Публичный и Румянцевский музей. «Что могло, - писал о нем Л.Я. Штернберг, - толкнуть В.Ф., перегруженного занятиями, на скромную, кропотливую, черную работу хранителя музея, как не исключительное тяготение к этнографии?» (ЖС, 1913, вып. 3-4, с. 419). Миллер проделал огромную работу по систематизации, атрибуции, описанию, изданию коллекций Дашковского музея, по расширению помещений и перестройке его экспозиции.
В то же время существовали такие воззрения на назначение музея, какие двигали создателями Обдорского этнографического музея при церковно-миссионерской библиотеке братства св. Гурия. Коллекции покажут, - передает в 1908 году ЖС слова настоятеля Обдорской миссии игумена Иринарха, «ум и сметку инородцев», дадут сведения «о сумме их знаний, добытых в вековой борьбе с суровой природой крайнего Севера. Хранилище коллекций будет обрисовывать инородцев, как людей, возбуждать к ним жалость в одном отношении, уважение в другом, будет пробуждать у колонистов человечность к ним, расположение, желание помочь…»! (ЖС, 1908, вып. 2, с. 269).
СГ отмечает большую роль, которую сыграла в развитии московских музеев энергичная деятельность нового директора Румянцевского музея князя В.Д. Голицына и его «неутомимых сотрудников» - хранителя отдела изящных искусств Н.И.Романова и его помощника П.П. Муратова. И.Э. Грабарь пишет о них в 1911 году: «Редчайший в русской жизни случай: наконец-то есть настоящие люди – энергичные и культурные сотрудники, но сделать им ничего не дают, их усердию не очень рады», имея в виду невозможность нормальной работы по причине острой нехватки денег в бюджете музея (СГ, июль-сентябрь 1911, с. 199). Сам И.Э. Грабарь, в 1913 году избранный попечителем Третьяковской галереи, способствовал развитию этой отечественной сокровищницы произведений искусства. Вопреки мнению московской Думы, считавшей, что необходимо сохранять в галерее и после смерти её завещателя П.М.Третьякова всё в неприкосновенности, И.Э. Грабарь отстаивал правильность произведённой им новой развески картин, верной с точки зрения музейной науки. СГ поддерживали позицию И.Э. Грабаря, считая, что «музей не кладовая, и систематичное размещение произведений в нём необходимо» (СГ, 1913, октябрь, с. 49). Сотрудники журнала полагали, что и сам П.М. Третьяков вряд ли возражал бы против нового расположения, оказавшегося на пользу картинной галерее, тем более, что Галерее были оставлены определенные суммы для последующих приобретений. В итоге Дума признала проводимые И.Э. Грабарем реформы целесообразными.
Как видим, музейная теория стояла в российском музейном деле на высоком уровне. Музейные специалисты уже в конце 19-начале 20 века пришли к идее о том, что музей – не только «учебник» или «хранилище», а это «учебный храм», в котором должны совмещаться чисто эстетические задачи с учебно-воспитательными, должны сочетаться «поклонение красоте с поклонением науке» (Н.Н. Врангель). В среде российских музееведов уже сложилось понимание того, что музеи ХХ столетия

«уже не могут быть, по примеру прежних хранилищ, простыми складами для сбережения сокровищ живописи и скульптуры или образцов художественно-промышленного творчества. Собрать возможно больше произведений старого искусства и увесить ими густо стены, без малейших промежутков, снизу доверху, ещё не значит создать музей, устроить «храм музам». Недостойно современных знаний и уровня развития мириться дальше с этим старым типом музеев, погибающих от множества собственных богатств…Музей искусства это не случайность, возникающая в результате единичных приобретений и разнородно-пёстрых пожертвований; это стройный, цельный организм».

Эти слова И.Э. Грабаря (СГ, 1911, июль-сентябрь, с. 199) можно смело отнести к любому музею.
А. Ростиславов в статье “Музейная культура” (СГ, октябрь 1915) указывает на то, что «целесообразность приобретений и размещений, устройство библиотек и кабинетов для занятий, вопросы реставрации, музейной статистики и регистрации, общего музейного хозяйства тесно связаны с основным вопросом – музейным помещением». Ненужное загромождение помещений (Ростиславов имеет в виду навязывание музеям не соответствующих их профилю или лишенных всякой музейной ценности коллекций) всякого музея является одним из крупнейших его недостатков. Теснота помещений, вечная нехватка средств – были постоянными проблемами музеев и тревожили музейных радетелей.
В 1911 году в ЖС вышли обстоятельные статьи Л. Я Штернберга о МАЭ и Н. М. Могилянского об ЭОРМ, представляющие различные аспекты деятельности этих крупнейших музеев и отражавшие в целом этап развития этномузееведческой мысли в России. Н.М. Могилянский в своих статьях в ЖС показал себя как незаурядный ученый-этнограф, музейный практик и теоретик, касавшийся всех вопросов – профиля, функций, истории, принципов устройства музеев, его бюджета, помещения и специального здания, персонала, научной, просветительской, издательской деятельности.
Музеи, по мнению Н.М. Могилянского, высказанному им в работе «Областной или местный музей как тип культурного учреждения» (ЖС, 1916), является наилучшим местом для хранения предметов как научных документов. Но музей – не простое хранилище попавших туда вещей, к которым приставлены хранители, как сторожа. Такой музей без внутренней жизни – мертвое учреждение. «Музейные работники нового времени сморят на музей как на живое учреждение,<…> где всякий застой лишь болезненный симптом, норма же – исполнение серьезных задач и важных жизненных функций в форме постоянной, непрекращающейся научной и специальной музейной работы». Суровая российская действительность находит отражение в следующих словах Н.М. Могилянского:
«Пора положить, наконец, предел тому недостойному положению, в каком находятся у нас очень часто деятели музеев, являющиеся нередко прямо подвижниками, а часто просто мучениками своего дела. Основной элемент, из которого складывается вся их деятельность – простая случайность<…> начиная от сочувствия местной власти, отношения учреждения, дающего музею помещение, средства<…>Известно, как на отношении лица, стоящего во главе административной власти, часто зиждется общее отношение всех ведомств к музею и его представителю. Пройдет ли смета через городскую думу или земское собрание? Ведь это вопрос: быть или не быть, причем известны случаи, когда ответ получался именно не быть. Удастся достать от местного мецената несколько сотен рублей для печатания отчета о музее или для приобретения коллекций – хорошо, не удастся – не будет ни отчета, ни коллекции» (ЖС, 1916, вып. 4, с. 306).
Н.М. Могилянский считает, что в случае невозможности обеспечить достойное и полезное существование музея, нужно «отказаться от его устройства вовсе». «Сколько у нас заброшенных начинаний! – восклицает он – В том виде, в каком у нас часто обретаются музеи, с полным отсутствием средств для деятельности, не стоит тратить вовсе денег даже на нищенское жалованье его хранителю, - он все равно делать ничего не может» (там же, с. 316). Здесь уместно вспомнить слова В.И. Ламанского о том, что надо начать с малого, и дело обязательно пойдет (см. выше). Российская музейная действительность породила такие разные точки зрения!
История музейного дела знает примеры такого служения делу, несмотря на трудности, какое продемонстрировал сторож Владивостокского музея И.А.Алексеев, который не только нес вахту, но и помогал (по сообщению А.А. Макаренко) консерватору В.Глуздовскому составлять каталог музейных коллекций, для чего потребовалось произвести настоящие раскопки в коллекциях, пребывавших, к стыду ученого общества, в непозволительной запущенности. Сторож, обладавший «хорошей памятью и относясь с большой любовью и вниманием к вверенному ему, иногда беззаботными, хозяевами имуществу», помог разобраться в коллекциях, зная биографию каждой вещи и восполняя своими знаниями прорехи в крайне несовершенной музейной документации, чем не могли похвастаться члены ученого общества изучения Амурского края, в ведении которого находился музей (ЖС, 1907, вып. 3, с. 40). А сколько было таких безвестных сторожей, хранителей, преданных своему делу!
Могилянский, далее, чтобы поддержать самого младшего по службе деятеля музея, выдвигает мысль о том, что он «только тогда, будет чувствовать себя на своем месте полезным работником, если в пределах сознанных и определенно поставленных задач и при исполнении совершенно специальных функций, требуемых музейной службой, он будет предоставлен самому себе, как самостоятельный ученый работник. Лишь когда его индивидуальность не будет совершенно задавлена казенной, формальной служебной тяготой, он сохранится живым, постоянно прогрессирующим в своей специальности, необходимым членом одной большой семьи деятелей науки». Когда служащие музея будут участвовать в совещаниях, созываемых в музее по научным, музейно-техническим и хозяйственным вопросам, тогда они сделаются участниками общего музейного строительства. Н.М. Могилянский призвал всех оказывать материальную поддержку музеям и моральную – «рассеянным по необъятной территории России музейным работникам» (ЖС, 1916, вып. 4, с. 318-319).
Были, конечно, в истории музейного дела в России примеры и недобросовестного, равнодушного, некомпетентного отношения к делу отдельных людей. Но все же подавляющее большинство тех, кто был связан с жизнью музеев, проявляли себя с лучшей стороны. Недаром на страницах периодики можно часто встретить слова о том, как «ярко светится неостывающая любовь к своему делу персонала» такого-то музея, или восхваляется «просвещенное бескорыстие» какого-либо мецената или коллекционера.
У многих музейных радетелей, проявивших себя в конце 19-начале 20 века, судьба сложилась тяжело. Кто-то ушел на войну и не вернулся (как Н. Врангель или А.Л.Маслов - деятель музейной музыкальной этнографии в Румянцевском музее), кто-то продолжал работать на музейном фронте и после революции 1917 года, многие эмигрировали (Н.М. Могилянский, М.К. Тенишева и др.) или были репрессированы (П.П.Вейнер, А.И. Анисимов, С.И.Руденко и др.). Результатами трудов музейных радетелей той эпохи мы теперь пользуемся, основы музееведения, заложенные тогда, работают и в наши дни.

[*] Турьинская Христина Михайловна - младший научный сотрудник Этнографического кабинета Института Этнологии и антропологии РАН. Научные интересы: история развития музейного дела, материальная культура.

Литература:
Периодические издания:
Живая старина. СПб, 1890-1916
Старые годы. СПб, 1907-1916
Монография:
Турьинская Х. Музейное дело в России в 1907-1936 годы. М., 2001.

Оставить запись Читать другие отзывы