Мы – в обиде

Франкофил Эдуард Дорожкин выяснил, почему мы разлюбили Францию, но упорно продолжаем ее навещать. Хотя больше положительных эмоций получили бы, посетив экскурсии по Москве, где все родное, близкое и такое незнакомое. Ведь тянет нас за бугор, а столицу как исторический и архитектурный памятник мало знаем. И есть же на что в Москве посмотреть. Причем экскурсии организовываются и по дневной и по ночной Белокаменной.

«И эту дуру я любил», – думают пассажиры рейса Париж-Москва, ожесточенно впихивая в багажные полки пахучие сыры и баснословно дешевую «Вдовицу» из «фритюрницы». Продавщица в дьюти-фри, из этих, из «черных», разумеется, протягивая бутылку, учтиво осведомилась: сколько стаканов? И была страшно изумлена, что нисколько. «Вы же здесь пить будете». Мы уже другие, а она еще не знает. Мы не пьем из пластиковых стаканов перед вылетом. Мы даже в полете уже почти не пьем. А они все думают, что пьем. Идиоты. Стоп. Слово интернациональное. Лучше «дураки». Дура-Франция, населенная дураками-французами.

Так было не всегда. Мы искренне любили эту страну. Мы дарили ей всю нашу степную нежность. Весь запас душевных сил. Не говоря уж о запасе денег. Наша первая загранпоездка была в Париж. Уже тогда чернокожая официантка бросала нам на пожухшую скатерть засохший круассан и выливала на голову прокисший кофе. Но тогда казалось, что так надо. Мы же во Франции. Здесь не может быть плохо. По определению. Боги не писают. Другие могут кашлять, худеть и умирать – Франции не положено даже насморка.

В баре на Фобуре спрашиваю: «Нет ли у вас сахара?» «Нет ли у вас глаз, мсье?» – огрызается официант, указывая на два куска рафинада, сливающихся с блюдцем. У нас приступ. У нас инфаркт. Это же не грубая Германия. Не какая-нибудь Польша. Не Кыргызстан. Это – слышите меня? – Франция!

В Шамони нас останавливает полиция: мсье Дорожка и мадам Истома едут слишком медленно. Удивительно, что люди, оказавшиеся на ледяном серпантине с лысой резиной (спасибо организаторам поездки из флагмана французского автомобилестроения!) на абсолютно незнакомой дороге и с механической коробкой передач, не газуют на манер Култ-харда. Нам едва не выкручивают руки. Сообразив, что пахнет жареным, я перехожу на французский, и жандармы меняются в лице, желают доброго пути, хорошо порезвиться и – уже вполголоса: «Ну, тебе повезло, парень: отхватить такие баллоны». Не зря все-таки французских мужчин считают образцом галантности.

Мы ставим в упрек французам все, что по молодости, по наивности, по девственности (как выразился бы галантный Ф. Бегбедер, охаживаемый веничком в высшем разряде Сандуновских бань) ставили им в заслугу. Они рано завтракают – и рано заканчивают завтракать, даже в курортных отелях. В 13:00 в их чертовых брассериях, где невозможно поднять стакан, не убив локтем соседа, не дозовешься гарсона, а ровно в три часа он прикроет лавочку – и придется сидеть не жрамши до семи, пока он, напившись кофию с фрамбуазовкой и обсудив «певицу президента» в самых грязных выражениях, не соизволит снова напялить передник.

Словом, вдруг стало ясно, что и во Франции жизнь – не только майский день, где все танцуют и поют. На солнце тоже бывают пятна. Не только на переднике. Мы ругаем Францию за то, что они забыли благообразную старушку Матье и никогда, никогда не любили Патрисию Каас так, как любим ее мы. Француз, не способный поддержать «Томбе ля неже, тю не вьяндра па се суар», представляется нам необразованным чудовищем, свалившимся с другой планеты, – на нашей-то все знают Сальваторе Адамо. И всякий раз плачут, потому что снег падает, она не придет, тристе сертитюде, и все это по-французски, ты, темнота. То есть на языке, на котором ненавистные нам «понаехавшие» говорят не то что не очень, а очень не. То ли дело мы, штудировавшие сюбжонктиф пассе и невероятно обескураженные тем, что никто, ну никто во Франции сюбжонктив пассе не употребляет. И хуже того – в нем, в прошедшем условном, никто и не живет. И этого-то наша влюбленная душа не в силах перенесть: французы, остановите мгновенье, не смейте отнимать наше окно в Париж.