Архетипы славянской мифологии как базовые компоненты механизма успешной адаптации русских крестьян в Сибири в XVII – XIX вв.

Изучение начального этапа традиционно российской колонизации «новозанятых» земель уводит нас к земледельческому освоению славянами ареала Восточно-Европейской равнины, которое началось в VII— VIII вв. и продолжалось вплоть до XIII вв. Развитие хозяйства шло в русле эволюции от перелога к устойчивому трехполью, развитию инфраструктуры поселений и путей сообщения. К XVII — XVIII вв. большинство регионов Европейской России относились к «старопашенным», а процессы колонизации переместились за Урал, в Сибирь. Важнейшей особенностью воспроизводства данных процессов на сибирских землях являлось наличие громадного опыта, знаний, навыков и достижений в культуре и технологии «земледельческой колонизации».

Историк М.К. Любавский (1860—1936 гг.) писал: «Начальная колонизация Восточной Европы и начальная колонизация Сибири сливаются в одно однообразное многовековое поступательное движение русского населения на восток…». Можно поражаться образности высказывания ученого о том, что, исследуя процесс освоения Сибири, «невольно переносишься мыслью в начальные времена русской колонизации в Восточной Европе в VII—IX вв.» [1]. В процессе формирования «Русской Сибири» далеко не полный перечень повторяемых элементов «первой» колонизации включал в себя использование технологий «подсеки», «перелога», «двуполья», локальное освоение пашен двумя-тремя «малыми» семьями, из которых «произрастали» будущие общины.

Исходя из гипотезы сходности процессов колонизации Восточно-Европейской равнины в VII—XIIIи сибирских земель в XVII—XIXвеках мы выделяем в качестве объекта исследования общего этнокультурного сценария адаптации к факторам нового «кормящего ландшафта».

Предметом нашего исследования и наиболее важным аспектом «проигрыша сценария русской колонизации» являются базовые компоненты механизма успешной системной адаптации русских крестьян в Сибири в XVII – XIX вв.

В поисках наиболее точной дефиниции понятия «адаптация» мы обратили внимание на наиболее точное, отвечающее нашим подходам. Это определение было выдвинуто ученым-этнологом Э.С. Маркаряном. «Адаптация есть процесс проигрывания процесса освоения окружающего пространства в целях обеспечения психологического равновесия с опасностями среды «по отработанным сценариям» [2]. Важно то, что Э.С. Маркарян во-первых, подошел к явлению адаптации как повторяющемуся в истории этноса процессу. Во-вторых, целью и отсюда результатом адаптации он считает обеспечение «психологического равновесия с опасностями среды» (т.е. с факторами среды). В-третьих, освоение пространства есть ничто иное, как приобретение опыта адаптации, закрепление его в сценариях последовательных действий и отработка данных сценариев в последующем. В четвертых, речь идет не только о социо-хозяйственной, но, главное, психологической адаптации.

Однако опыт предыдущих исследований позволяет нам заявить о том, что процесс адаптации значительно сложнее и структурированнее в части тезиса об «освоения окружающего пространства». Во-первых, мы определяем адаптацию как процесс взаимного и обоюдного изменения взаимодействующих адаптентов: адаптогенных факторов окружающей среды и адаптивных факторов традиционной культуры действующих субъектов освоения «новозанятого» края. При этом обеспечение психологического равновесия субъектов адаптации возможно не только в связи с преодолением или нейтрализацией опасных факторов среды, но и переоценки (перевода, перекодирования) объектов и субъектов «чужого, враждебного» мира в ценностной иерархии образов «картины» мира. Данное изменение мировоззрения предполагает результатом адаптированное самосознания по отношению к бывшему «чужому», но отныне «своему» миру.

Для осуществления данного многофакторного действия потребовались неимоверные затраты материальных, людских, финансовых ресурсов. По мысли Л.Н. Гумилева потребовались субъекты деятельности, обладающие особыми пассионарными качествами личности.

Задачи психологической адаптации в целях обеспечения и морального обоснования механизма психологической защиты и защищенности востребовали опыт и «отработанные сценарии» предков, бережно хранившиеся в культурных традициях. Поэтому в основе нашей гипотезы о характере адаптированного сознания сибирских крестьян-старожилов лежит тезис о «ренессансе» архетипов традиционной ментальности субъектов «начальных времен русской колонизации в Восточной Европе в VII—IX вв.» (см. по М.К. Любавскому). Данные архетипы должны были быть ключевыми элементами содержания «отработанных сценариев». И, отсюда, не удивительно, что множественные источники XIX века отражают противоречия в «инакости» психологических оценок «великорусских» и «сибиряков».

Традиционное сознание великорусских крестьян XVII–XVIII вв. обеспечивало адекватное психологическое равновесие в условиях взаимодействия с факторами «старопашенной» окультуренной среды. Однако, культурные традиции времен «русской колонизации в Восточной Европе в VII-IX вв.» продолжали сохраняться «про запас» в качестве наработанных условий и инструментов выживания этноса. Архаика воспроизводилась в праздничной и игровой обрядности, повседневных верованиях, в фольклорных традициях. Поэтому в корне неверно говорить об архаике как пережитках прошлого. Их следует считать базовыми элементами «искусства» выживания и сохранения этничности в условиях вызовов будущего. Архаичные структуры традиционной культуры народа сохранились в обрядах и ритуалах, в фольклоре, в декоративно-прикладном искусстве. Однако здесь, на сибирской земле, они оказались востребованы по своему «прямому предназначению» — в качестве инструментария и условий оформления адаптированного «культурного пространства» в исторически сходной ситуации.

Согласно положениям исторической этнопсихологии инструментом психологической защиты и сохранения этничности служит классификация объектов мира на основе конфигурации этнических констант. [3] Данные не изменяющиеся базовые «определители», позволяли анализировать все необычные, незнакомые объекты, нестандартные ситуации, явную или скрытую угрозу, смертельные опасности среды. «Источник добра» есть положительный образ «мы, свои» в сравнении с «чужими». «Чужие» есть «источник зла» образ «они», это враждебное воздействие, угроза или объект преодоления, то, на что направлена преобразовательная деятельность. Третий компонент базовых констант - инструмент, условие и способ действия по преодолению «зла»; «образ покровителя» как условия благополучия и защищенности социума. Таким образом, мифологические образы и установки архаичных ритуалов, в условиях экстремальных факторов и инокультурного окружения возрождались в качестве инструмента психологической адаптации к факторам среды. Они служили целям выявления источников «зла», определения степени их угрозы, использования отработанных инструментов борьбы с «чужими», и, в конечном итоге, целям мировоззренческого обоснования освоения Сибири.

Основой миропонимания древних предков славян был единый космогонический миф «о сотворении Мира». Мифология утверждает, что в «древнейшие сакральные времена в период неопределенности …, в период нерасчлененного первобытного Хаоса произошло его обуздание и сотворение Космоса». Мир системно упорядочен, но «силы Хаоса ведут яростную борьбу с Порядком, пытаясь восстановить свои права, проникают в организованный Космос. Смыслом бытия традиционного человеческого коллектива становится спасение мира, противостояние хаотическому началу» [4]. Обращаясь к установкам этнических констант, мы находим истоки множества бинарных оппозиций, в том числе оппозиции «мы — они» в субъективной картине мира людей традиционного времени. Элемент оппозиции «чужие» («они») угрожает миру, порядку и нарушает общепринятые правила. Поэтому все незнакомое традиционным сознанием воспринималось в качестве вероятного образа «зла». Элемент «мы» был тесно связан с культурой, традициями своей этнической общности, поэлементно и понятийно классифицирован. Сохранение своего «мира» требовало выполнения особых обрядов и ритуалов, являющихся смыслом жизни и миропорядка. Поэтому традиционная культура выступала в качестве важнейшего условия существования этноса. Архетипные первообразы Мифа «о сотворении и спасении Мира» частично осознанно, но более всего неосознанно воспроизводились и проигрывались в повседневной и праздничной обрядности, играх, ритуалах, стереотипах бытового поведения.

С формированием «освоенного» миропорядка завершается психологическая адаптация. В процессе адаптации к локальным факторам окружающей среды Сибири элементы традиционного сознания региональных групп русских сибиряков могли эволюционировать по иному направлению развития или претерпеть качественную трансформацию [5]. Однако, ренессанс архетипов психологической адаптации в XVII–XVIII вв. на основе «сценариев» освоения Восточно-Европейской равнины в VII–XIII вв. не означает возможность вывода о возрождении древнерусской ментальности у членов сибирского социума. Историческое своеобразие итогов формирования великорусской культуры и культуры старожилов Русской Сибири формировалось в иную историческую эпоху, при иных факторах среды, ином уровне материальной и духовной культуры. Это было время иной государственности и социально-политических причин освоения новых земель, иной специфики инокультурного окружения, иного сознания субъектов колонизации.

Верования, обычно-правовые представления, нравственные идеалы, представления о будущем влияли на систему целенаправленных действий, на повседневные стереотипы поведения людей. В подобных замкнутых сообществах «не по моральному убеждению, а по традициям, бытующим в данной среде, совершается известный поступок», – писал известный психолог П.М. Якобсон. Данная функция осуществлялась через «социальное подражание, как подражание определенному образцу поведения, следование примеру….» [6]. Поэтому адаптированная культура «русской Сибири» в проявлениях бытующих традиций воспроизводилась в старожильческой среде и становилась основой противоречий «двух миров» таксономического (сибирского) и этнического (общерусского).

Таким образом, процесс освоения сибирского края в XVII — XVIII вв. – это преобразование внешнего «хаоса» в «окультуренный мир» («русскую Сибирь»). Древние ритуалы, обряды, праздники «охранительного» характера укрепляли духовные силы человека в борьбе с силами «зла». В первую очередь, здесь потребовались архаичные сюжеты древних мифов, проигрывавшиеся по «близким сценариям сотворения порядка их хаоса». Они формировали установки «чертежа» при захватном землепользовании, новый взгляд на трудовую собственность, как частную, мировоззренческие представления об общине, правах, свободах и достоинстве личности.

«Свой» мир, свой социум в ментальности крестьян-старожилов воспринимался в границах самоуправляющихся общин. Община должна была служить условием благополучия и защищенности от вмешательства «чужих», регулятором взаимоотношений «своих» в представлениях «картине мира» и гарантом сохранения традиций. Община, воспроизводила в последующих поколениях адаптированную культуру, систему ценностей своего мира. В крестьянском сознании формировалась система ценностных показателей, характерных для успешной жизнедеятельности членов сообщества. Это способности человека обустраивать «свой» малый мир – домохозяйство, достижение общепринятого уровня жизни, соблюдения общепринятых норм обычного права. Поэтому в субъективной ценностной картине мира, начиная со своего подворья, общины и заканчивая в целом Сибирью, сибирский человек, русский сибиряк представал активным героем-творцом «миропорядка», победителя и преобразователя «хаоса», действующим субъектом мироздания.

Взаимообразные процессы усиления отдельного домохозяйства, индивидуализма и ослабления роли «условий…» защиты своего мира со стороны общинной формы социального структурирования приводили к переоценке роли личности, семьи и общины в картине мира. В русле сценария «освоения окружающего мира» для крестьянского сознания домохозяйство становилось показателем способности человека обустраивать «свой» мир. Поэтому труд в картине мира возвращался к сакральной функции творения мира. Материальное производство и объекты созданного мира: цикл земледельческих работ, дом, подворье, предметы интерьера, — все насыщалось архаичной символикой, истинное значение которой выходило за пределы реальности сознания. Как и в древности, в традиционном сознании сибирских крестьян архаичный ритуал психологически обосновывал технологию адаптированного земледелия (например: перелог как возвращение земли в сферу хаоса, как источника жизненных сил, технологии «огненного пала», «заплетание» хлебной «косички» и др.). Выраженная регламентация традиционных установок сознания обусловливала и специфику деятельности по формированию и психологическому обоснованию сущности «миропорядка» хозяйственно-жилой инфраструктуры крестьянского селения, усадьбы и жилища.

Новый образ труда и его результатов, закрепил в системе ценностей социальный идеал зажиточности, скупости, рациональной организации образа жизни в границах «своего мира». Зажиточность в сибирских «обществах» была одним из социализирующих факторов и критериев оценки личности. Важную роль играла «показательная» демонстрация результатов хозяйствования, материального благополучия, своей социальной значимости.

Такие внешние оценки черт характера сибирских крестьян, как накопительство, скупость, стремление к наживе, нами оцениваются в качестве позитивных. Закрепившиеся в ментальности сибиряка традиционные установки на невмешательство со стороны «чужих» в индивидуальное благополучие домохозяйства воспринимались негативно со стороны чиновников, части публицистов, политических ссыльных, переселенцев. Представители различных сословий в условиях уравнительной российской ментальности критиковали зажиточного старожила за расчетливость и эгоизм. Но именно это является показателем адаптированности к адекватным экономическим, политическим, социальным факторам сибирской среды второй половины XIX в. В ценностной картине мира «богатство, созданное преобразовательным трудом, – один из самых важных атрибутов социального престижа» крестьян—старожилов. В мире, живущем по типологическим правилам традиций, установки поведения, идеалы личности «не потому значимы, что полезны, но полезны, потому что значимы». Постулат объясняет истоки мировоззренческого обоснования «праведности» богатства в картине мира старожила. Следовательно, значимость позитивных результатов определяла пользу труда, существенно влияла на самоуважение и достоинство личности.

Тезис о «типологических сценариях» воздействия архетипных установок на ментальность сибирских старожилов позволяет логически объяснить выводы историков и этнографов о превалировании языческого компонента над православным в «картине мира», в трудовой и праздничной обрядности. Языческая мифология помогала «проигрывать сценарии» преобразования враждебной среды и формирования традиционной инфраструктуры обжитого мира в повседневной двоеверческой обрядности. [7].

В системной эволюции религиозных воззрений и обрядовых действий мы видим как наложение языческих и православных представлений, так и замену последних более «заветными» архетипными элементами, взаимодействие параллельных ритуалов, переходы от одной «веры» к другой в зависимости от потребностей. В результате «наслаиванья» языческих верований на «трансформируемую православную веру» сформировалась целостная система «народной веры». Во многом языческие компоненты превалировали или часто замещали символику и содержание компонентов православной веры. Отсюда для сибирского сознания характерно постоянное изменение конфигурации «вер» по потребностям и использование их в целях более адекватного взаимодействия с рациональными или иррациональными объектами мира.

Адаптация в «своем» рационально-прагматичном мире экстремальной Сибири отразилась в формировании у сибиряков «свежего» ума, умений точного и правдивого анализа ситуации и словесного оформления. «Понятность окружающего мира» для крестьян-старожилов обусловливалась представлениями о реальности даже мифологического явления и выстраиванием с ним взаимоотношений определенного рационального типа.

Для носителей положительного образа «мы» было важно сохранять и социализировать «стереотипы-свойства» членов своей общности на «практике старины и предков». Важными позитивными свойствами служили почитание предков и старших, следование обычаям патриархальных отношений, честь и достоинство, выносливость, настойчивость, мужество, уважение женщины, ровное настроение без склонностей к повышенной чувствительности [8].

В течение XIX вв. утвердившиеся традиции старожильческого мира испытывают внешнее давление со стороны инноваций Европейской России. Поэтому адаптация для Русской Сибири не результат, а непрерывный процесс поиска решений в ответ на внешние вызовы окружающей среды. Если на первых порах внешними факторами выступали внутрисибирские, то впоследствии в «проигрывании сценариев» главным становится взаимодействие «своих» традиций и «их» (российских) новаций. В данной оппозиции весьма естественно выглядят противоречия между крестьянской общиной Сибири и государством, между крестьянами-старожилами и российскими переселенцами. В оппозиции «добро—зло» наиболее острыми были противоречия между старожилами и ссыльнопоселенцами. Архетипы ментальности соотносили поселенцев с представителями «хаоса», несущих потрясения и безнравственность в старожильческие общины. В конце XIX в. увеличение контингента переселенцев из бывших помещичьих крестьян неизбежно вело к нарастающей оппозиции мира старожилов и переселенцев («своих» и «чужих»). Основной причиной можно считать притязания «чужих» (переселенцев) на «освоенный» мир старожилов.

Процесс освоения Сибири диктовался прагматичными причинами. Мы не должны забывать, что здесь складывались условия реализации «вечного» социального идеала свободной, сытой жизни, условия свободного труда «на себя» с реальными результатами. Рациональные цели колонизации новых земель мотивировали установки изучения и необходимости адекватных оценок окружающего мира. Однако бинарные процессы определяли эволюцию традиционного сознания сибирских крестьян во взаимодействии архаичных иррациональных и рациональных компонентов. Но в этом и состояло условие одновременного решения задач материальной и психологической адаптации.

Установки традиций мотивировали стандартное, стереотипное поведения, неизменность обрядов, ритуалов, норм обычного права, этических привычек. Традиции также были бинарными: русские, этнокультурные и сибирские, адаптированные (большей частью в виде знаний, умений, навыков, элементов новой обрядности). Механизм эволюции традиций мог выглядеть следующим образом. В условиях меняющихся факторов окружающей среды, в процессе постоянной адаптации взаимодействовали традиции и инновационные элементы культуры. В течение десятилетий, а позже и нескольких лет (!) значимые инновации закреплялись в сознании в качестве новых традиций.

В конце XIX—в течение XX вв. в процессе ускоренной индустриальной модернизации изменились традиционный уклад жизни и ментальность русских сибиряков. Однако многие знаковые характеристики ценностной «картины мира», стереотипы-свойства, присущие старожилам XIX в., продолжают и ныне социализироваться в среде сибирских крестьян. В наших современниках-земляках любопытный взгляд исследователя выделяет черты сибирского характера, проявления сохраняющихся традиций сибирских праздников и обрядов. Можно утверждать, что сибирский старожильческий субэтнос не сошел с арены истории, но успешно продолжает процесс перманентной адаптации к инновационным факторам индустриальной и постиндустриальной цивилизаций.